Zaniedbane Konto

Некоторые авторитеты считают, что очень важна первая фраза, то есть та, с которой начинается роман. Это наивное утверждение слишком легко опровергнуть, чтобы всерьез этим заниматься. В самом деле, сколько "великих первых фраз" может навскидку вспомнить среднестатистический читатель, то есть я? Не более четырех-пяти, причем некоторые из них принадлежат перу Ильфа и Петрова, а эти ушлые газетчики не должны участвовать в общем конкурсе: негоже профессионалам вздирать любителей. А так... ну... все говорят кремль, кремль; гнев, богиня, воспой... да, еще каким-то там вечером двое литераторов.
Великих книг значительно больше, чем великих первых фраз. Так что нечего и заморачиваться, главное чтобы не "мороз крепчал", остальное годится более-менее все.

Гораздо важнее те слова, которые читатель видит действительно первыми. Название книжки должно:

i) не содержать ни малейшего намека на сюжет
ii) не путаться с другими названиями
iii) наконец, просто гипнотизировать потенциального читателя.

( Ненужные подробности с примерами )

или О пользе и тщете предисловий

Один из главных недостатков предисловий состоит в том, что пишутся они, как правило, в завершение труда, но помещаются в самое начало книги. То есть автор уже знает, где он побывал и что там нашел, и заранее хочет сообщить об этом читателю, чтобы предотвратить возможные недоразумения и всячески себя обезопасить. В результате чтение (кроме особо удачных случаев) превращается в покупку готового экскурсионного тура ("мы осмотрим Пороховую Башню, побываем на Староместской площади, посетим еврейское кладбище и самый знаменитый в Праге пивной ресторан") или просмотр летних слайдов из байдарочного похода у добрых знакомых где-то между горячим и десертом. Конечно, и слайды, и пивной ресторан, и особенно кладбище могут быть несказанно хороши, но какая-то нечестность в этом есть. Как будто автор, отправляясь в путь, не такой же дурак, как читатель, а немного умнее.
Может быть, именно поэтому предисловия мало кто читает.
Те, кто, наоборот, читает, говорят в защиту предисловий, что они-де пишутся, "чтобы настроить читателя на нужный лад". Более провальной защиты придумать трудно, худшей рекламы предисловиям не сделать даже при желании. Такие заявления рождают во мне настоящий гамлетовский протест: "Смотрите же, с какою грязью вы меня смешали. Вы собираетесь играть на мне. Вы приписываете себе знание моих клапанов".

Было бы гораздо честнее и забавнее, если бы автор в предисловии сообщал читателю о своих планах и намерениях, приглашая его с собой, как доброго приятеля на прогулку в лес. И они пошли бы, не зная, найдут ли грибы, встретят ли белку, упадет ли кто-нибудь из них (лучше, конечно, автор) с тонкого склизкого бревнышка в ручей, не пойдет ли внезапно дождь, не заставит ли конный милицейский патруль загасить с трудом разведенный костер, будет ли после дождя радуга... А уже потом, греясь дома у камина, они обменивались бы впечатлениями: а помнишь, там было такое...? как, ты не заметил? было, было!.. а вот тогда - правда, здорово?.. чорт, а грибов-то что-то совсем нет, и откуда только их баб-Маня каждый день ведрами!
И может быть читатель даже попенял бы автору: эх, я-то думал, ты знал, куда меня тащишь... Но еще по 50, и оба благополучно забыли бы об этом маленьком недоразумении, ведь в целом прогулка удалась.
Впрочем, не исключен вариант, что они навсегда рассорятся. И все же такой подход представляется мне более человечным.

В другой жизни, где я буду большим мыслителем и корифеем, а не скудоумной женщиной, пытающейся все уложить в по возможности четкую схему, мощный ствол, минимум ответвлений, я напишу трактат "О неопределенности так называемого рая". А здесь ограничусь... правильно, предисловием.
"...Узник Освенцима/Он там был счастлив", как-то так написал Чеслав Милош "На смерть Боровского" в 1951-м году, когда разговоры о посттравматическом стрессовом расстройстве, стокгольмском синдроме и прочей занимательной психоаналитике еще не только не стали повальной модой, а вообще не велись.
Тем не менее в нескольких словах Милош выразил самую суть.
Движения жизней, они же линии творчества Боровского и Милоша, несомненно, сходятся. Точка схождения их - стертая в красно-бурую пыль Варшава. И она же - точка бифуркации и невозврата.

И я вижу, как сидят они рядом, и один другого - и себя в первую очередь! - спрашивает: "Что ты забыл на руинах/Собора святого Яна/в теплый весенний день?/О чем твои мысли, поэт..." А потом встают, отряхивают довоенного кроя брюки от кирпичной пыли и расходятся: Милош - навстречу неопределенности жизни, "изгнанный из ада" Боровский - наводить вокруг себя ту предельную ясность, которой отличается всякий ад и которая положила конец его собственным расплывчатым исканиям, рассуждениям о "музыке сфер" и "когда бы земля была сном", подсунув взамен четкую форму, единственным содержанием которой были боль и ненависть.

Четкий порядок, разлинованность, твердые правила, "я знаю, как надо!" чаще всего несут в себе если не ад и смерть, то по крайней мере уныние, если не отчаяние, не помню, кто из них тягчайший грех, по мне так "оба хуже". Так музыка стала умирать, по мере того как алгеброй проверенные гармонии и строгие классические формы окончательно утверждались над барочными блужданиями в трех соснах и радостью случайного обретения созвучий. Так чуть было не отдала концы поэзия, все рифмы методично перебрав.
За сим дурак откланивается и отправляется "туда, не знаю куда" за "тем, не знаю чем". О промежуточных результатах движения и случайных, не относящихся к делу, находках будет сообщаться своевременно.

и прочие чудеса техники

Меня давно занимал вопрос, как будет выглядеть в третьем размере не какая-нибудь фантастика с трюками и летающими ящерами, а просто про людей. С ящером понятно: летит, огнем в зал плюется, страшно и весело.
Страшно и весело, однако, как сказал еще Лев Толстой, бывает не только пыркающий Бармаглот, но и например битва при Аустерлице. Тогда с чего бы не быть "страшно и весело" битве Варшавской, подумал, должно быть, Ежи Хоффман, и снял практически одноименный фильм. То есть "1920 Bitwa Warszawska", а не "Страшно и весело", но суть одна.

( Слегка приужахнуться )

редакция ответственности не несет

Фото к предыдущему посту.



Ну и мысленно надо стереть тень, идущую эффектным горбом от макушки, на профильном партрете.

Из всех человеческих игр более всего мне ненавистны шахматы.
Я не могу долго думать. Нет-нет, я знаю, что надо просто "разлить каждому по 100 грамм и тем самым свести задачу к типовой", но это же скучно и бессмысленно. Что я худо-бедно еще могу, это "плодотворный дебют", Е2—Е4. На скольких-то досках гроссмейстер уже повторил этот трюк?
Но вот начинается размен фигур, и надо бы переводить партию в эндшпиль, а я, извините, устала. Если я сыта, хорошо выспалась и не изнурена работой, я устану позже, если голодная, "после вчерашнего" или меня ждут какие-то иные, менее занудные развлечения, — раньше. Но устану я всегда. И тогда мне уже дела нет до того, насколько выигрышной была моя позиция.

Хотите ладью? Нате! Ферзя? Да пропади он пропадом. Хотите выиграть? Да пожалуйста! Согласны на ничью? А я-то как согласна! Только отпустииииите! Ну все равно же, все равно в конце концов все уцелевшие фигуры будут сметены с доски, перемешаются жертвы и трофеи, и поверженный король возляжет рядом с победившим, а грозный и коварный ферзь будет греметь в ящике так же деревянно, как последняя пешка. Отпустите, не мучайте.

Самое гадкое, когда против тебя играет настоящий великодушный мастер. Он не будет мелочно придираться, дескать, "тронул фигуру — ходи!" Нет-нет, скажет он, забери ход обратно, так ты теряешь офицера. Его можно понять, ему нужна именно игра, хорошая игра, а не поддавки.

А мне так и хочется уже дать ему доской по башке. Или просто — сбежать.
Борьба или бегство, первобытная, физиологическая дихотомия. Но как же трудно бежится, когда за спиной нет дыхания погони...

Я, конечно, извиняюсь, но вчера вечером и ближе к ночи у меня случился вынос мозга. Хотя мне казалось, что уже ни за что и никогда. И виной тому вовсе не жара и дым, нет. Отнюдь.

А было как.
Сижу я, разговариваю по телефону, никого не трогаю. И уж не помню как у нас там с рыжих девушек на это всё свернуло, только захотелось мне донести до абонента-оппонента простую мысль: когда тебе, лично тебе, плохо, вряд ли утешишься тем соображением, что твой случай отнюдь не уникален. Или, наоборот, крайне редок.

Эту простую мысль я всегда иллюстрирую эпизодом из фильма, название которого я не помню. Там довольно взрослая девушка путешествует с отцом, и ее кусает ядовитая змея. Девушка в больнице, отец на нервах... Прилетает мать (бывшая жена отца), тоже на нервах, и разговор с врачом о шансах.
— Мадам, ну что я могу сказать. По статистике из 50 людей, укушенных этими змеями, умирает только один.
— Понимаете, доктор, вся эта статистика имела бы для меня хоть какой-то смысл, будь у меня 50 дочерей...

Рассказала. ( И что тут началось! )

Я в размер и в рифму могу почти обо всем, но обо всем не надо, и ни о чем не надо. Глупо в компьютер пялиться жарким июльским днем, лучше на лес и в речку, искать прохлады. Но вместо этого — лифт на второй этаж, ящик почтовый пуст, почта россии — сила, небезразличен ей облик моральный наш, брачным аферам — нет. Остается мыло.
Значит, опять компьютер и пот, как вода с гуся, не оторвать мокрую задницу от табуретки. Съесть хотела таблетку — она раскрошилась вся; плохо, очень плохо стали делать таблетки...

Слушайте, друзья, френды и благосклонные читатели, а вот эти современные девочки, которые пишут "стихи в строчку" километрами, на пять-шесть книжных страничек А5... Не, оно понятно, как они это пишут, технически понятно. А вот читать-то этот поток сознания потом как? и зачем?

Не знаю, какая геомагнитная аномалия тому виной, но почему-то многие вокруг с разной степенью иронии и ожесточения обсуждают сабж. Обычно я держусь в стороне от публичных дискуссий, особенно когда дело касается тем, требующих специальной подготовки. Водить имху на имху — не мой метод, это имеет смысл делать только с близкими людьми, чтобы либо в очередной раз получить подтверждение родства душ, либо радостно удивиться: "мы такие разные, и все-таки мы вместе!"; то есть когда позитивный результат обсуждения предопределен предустановками (моими, если что).

А тут... Не знаю, с чего это я. В общем, из серии ( все побежали, и я побежал )

Как было не пойти на этот фильм, как? Рецензии завлекали и соблазняли, описания эпизодов и их общая несвязность сулили если не эстетическое наслаждение, то хотя бы guilty pleasure. Однако, завлекая, рецензии сообщали восприятию некоторую предвзятость. Я подумала было, что от предвзятости избавит пиво (от умеренных доз алкоголя я теплею к искуйству), но ученые коллеги решительно отсоветовали, мотивировав тем, что "столько не выпить". Пришлось ограничиться розовыми очками (и это было правильным решением: зеленовато-серый колер фильма стал не в пример теплее и приятнее) и постановкой основной задачи исследования: увидеть, в чем заключается "новый взгляд" на, кажется, до дыр рассмотренную тему.

С выносами по итогам мероприятия можно ознакомиться под катом.

( В чемодане с Михалковым )

О вчерашнем фильме (о параллельных реальностях в трех итерациях со смертельным исходом) я все-таки тоже напишу, просто потому, что мне так хочется.

Так, сказано было, что "у человека всегда есть жажда... ему нужна гарантия (заверение), что мир может быть устроен правильно и хорошо. В молодости эта жажда приносит радость, потому что кажется — свет вот он, рядом. С годами начинаешь чувствовать горечь, потому что понимаешь — за эти годы свет только отдалился от тебя".
Весь фильм — о том, как приблизиться к свету, как унять эту жажду, о призвании.

На последних кадрах кешьлёвского "Случая" взлетает самолет. Я никогда раньше не видела этого так красиво.
Сначала, пока не достигнуты скорость и точка отрыва, он медленно растворяется в мареве пространства и времени, а потом резко возникает и идет в небо, чтобы навсегда оставить там своих пассажиров.

С первых кадров зритель знает (хотя многие не заметили, или забыли, и поэтому вздрогнули и даже испуганно выдохнули в конце; может быть, просто потому, что прошла всего неделя с наших взрывов), что Витек будет в этом самолете, и будет крушение.

Весь фильм — о том, как он должен попасть в этот самолет, но все не может.
Сначала кажется, что жизнь поворачивается в зависимости от того, догнал ты или нет уходящий поезд.
Потому что в первой попытке герой догоняет поезд, и идет по партийной линии, и становится предателем, и должен лететь в Париж, но партийные в конце концов не садятся в тот самолет, и он теряет девушку.
Во второй попытке герой не догоняет поезд, и приходит к Богу, и должен лететь в Париж, но ему не выдают паспорт, и его свои считают предателем, и он теряет другую девушку.

Но в третьей, удачной попытке герой тоже не догоняет поезд. Он не вступает в партию, он не приходит к вере, он — в стороне и между, живет обычной жизнью. И он должен лететь не в Париж, а в Сирию. Но у любимой жены (совсем третьей девушки) день рождения, и он меняет дату вылета на попозже, и летит кривым рейсом. Через Париж, конечно же.

Неважно, догонишь ты поезд или не догонишь. Неважно, станешь ты предателем или нет. Неважно, почему ты не окажешься в самолете, удержит ли тебя тайное партийное знание или вера. Потому что и на том, и на другом крайнем пути легко возможен иной крах, с которым жить.
Только обычная человеческая жизнь может быть дорогой в небо.
А если финал вдруг выглядит как przypadek, "случай", взрыв — так это ничего страшного. Начало было примерно таким же.